Кирилл Люков - Валерий Брюсов. Художник на рубеже
Мэри. Зачем?
Финдесьеклев. Как ты не понимаешь? Это порыв вечности, безумие могущества. И вот тогда разверзаются катакомбы и выходят сонмы египетских царей, фараонов. О, только мне могла прийти такая мысль, – Байрону и мне.
Мэри. Да-а!
Финдесьеклев. Я понимаю твоё смущение. Ты подавлена грандиозностью начертанной мной картины»44.
Очевидно, что, с одной стороны, Брюсов «ни на минуту не увлекался символизмом так, как, например, увлекался Бальмонт»45, с другой, что Брюсов, не делающий никакой разницы между художественными «школами», овладевает всецело «новыми приёмами творчества», которые он, со свойственной ему энергией, старается ввести в общий художественный оборот. Именно постепенное увлечение Брюсова декадентством (которое на данном этапе отождествляется им с символизмом), и можно проследить по эволюции брюсовского героя – поэта-символиста – в его первых пьесах.
«Дачные страсти» – типичная бытовая комедия со всеми присущими ей реалиями: обсуждением покупок («Вот колбаса, вот духи, вот мазь от клопов»46), обычными дачными развлечениями (игра в винт) и разговорами («Позвольте вас угостить чаем со свежим вареньем и деревенским молоком. Вы любите такие дачные удовольствия?»47), и тому подобным. В области формы Брюсов пока ещё очевидно не самостоятелен и заимствует её у театра XIX века.
Комедия «Дачные страсти» была запрещена цензурой по следующим соображениям: цензор счёл, что аморально выводить на сцене персонажа, волочащегося сразу за двумя девушками, а также самих девушек, с лёгкостью меняющих одного кандидата в женихи на другого. Брюсов «сначала (…) был подавлен, но духом не пал»48, в буквальном смысле как и его герой: когда Финдесьеклева прогоняют, он гордо уходит со словами:
«Пойду искать по свету,Где оскорблённому есть чувству уголок»,
не обращая внимания на ехидные передразнивания:
«Карету мне, карету!»49
В драматическом этюде «Проза» (1893 г.) иронические интонации уже сглаживаются. Об изменении авторского отношения к герою свидетельствует и изменение его имени: имя поэта в «Дачных страстях» Владимир Александрович Финдесьеклев – фамилия произведена от «fin du siècle» и имеет яркий иронический оттенок. В «Прозе» героя зовут опять же Владимир Александрович, но его фамилия уже Даров, то есть явно от слова «дар, талант», а может быть, Брюсов имел в виду те поэтические откровения, которые его герой способен подарить миру.
Пьеса так же пронизана прямыми автобиографическими реминисценциями: например, известно, что псевдонимом «В. Даров» Брюсов подписывал несколько стихотворений во 2-м и 3-м выпусках «Русских символистов». Сонетом Дарова «Гаснут розовые краски», названном впоследствии «Осеннее чувство», открывается первый выпуск «Русских символистов». Тот факт, что Брюсов скрывает своё авторское «Я» за именем своего же героя, свидетельствует о его попытке понять самого себя, найти свою дорогу в литературе. Брюсов писал Дарова с себя, поэтому и берёт впоследствии его фамилию в качестве псевдонима, давая тем самым читателю понять, что Даров – герой пьесы «Проза» и Даров – один из авторов «Русских символистов» придерживаются одних и тех же взглядов, – по сути его, Брюсова, взглядов.
Даров, как и молодой Брюсов, которому тогда были закрыты все пути в серьёзные периодические издания, вынужден публиковать свои произведения за собственный счёт; в пьесе он поставлен перед вполне «прозаическим» выбором: издать книжку своих заветных творений или купить жене новое платье. Во имя семейного счастья Даров отказывается от своей мечты и своего творчества – рвёт тетрадку со своими стихами.
Любопытно, что центральное место пьесы отведено монологу Дарова, где Брюсов вводит объяснение принципа «циклизации», ставшего одной из своеобразных и отличительных черт его собственной лирики:
«Наконец-то я не завишу ни от редакторов, ни от издателей. Теперь публика узнает меня таким, каким я сам хочу быть. (Берёт рукопись.) О, моя милая тетрадка, как я люблю тебя. Как ты мне близка. В тебе мне знакомо каждое слово – все они дети моих грёз. Скоро выпорхните вы из этой темницы на волю.
Я думаю, многим вы покажетесь странными. Многие не поймут этого нововведения, чтобы сборник стихотворений составлял одно целое, как роман или поэма. Каждое стихотворение связано с прежним и готовит следующее, пока всё не разрешится последним чарующим аккордом»50.
Этот принцип, при котором все стихотворения в сборнике объединены тематически и представляют собой как бы части одного произведения, Брюсов уже от своего имени через несколько лет повторит почти дословно в предисловии к своему сборнику стихов «Urbi et Orbi» («Городу и миру» – 1903 г.):
«Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью. Как роман, как трактат, книга стихов раскрывает свое содержание последовательно от первой страницы к последней. Стихотворение, выхваченное из общей связи, теряет столько же, как отдельная страница из связанного рассуждения. Отделы в книге стихов – не более как главы, поясняющие одна другую, которых нельзя переставлять произвольно.»51
Даров, как и Финдесьеклев, говорит витиевато и приподнято. Его стихи также «сотканы из лучей луны и слиты из музыкальных волн»52. Эти герои несут в себе, «развивают и дополняют одни и те же черты, по существу, воссоздавая единый тип «нового поэта»53, и помогают Брюсову понять, каков же он сам. Брюсов как бы моделирует характер поэта, чтобы посмотреть на него, а заодно и на себя, со стороны.
В драме «Декаденты» (1893 г.) Брюсов уже осознанно показывает несколько типов представителей искусства fin du siècle. Близость ранних пьес подчёркивается и тем, что первое, черновое, название «Декадентов» – «Конец столетия».
В основе драмы лежит история недолгого семейного счастья Поля Верлена с Матильдой Моте и его взаимоотношений с Артюром Рембо. Во время работы над пьесой Брюсов писал Верлену: «Я написал драму, сюжет которой взят из Вашей жизни – насколько я мог угадать её по Вашим творениям»54. Брюсов вновь использует биографические источники, но уже не из своей жизни, а из биографии Верлена, которую он прозревает в его литературных произведениях. Таким образом, в ранней драматургии уже намечаются два подхода Брюсова к созданию персонажа – жизненно-субъективный, когда Брюсов самоидентифицирует себя со своим героем, и литературный, когда образ героя заимствуется из известного ему произведения. Кстати, это письмо – ещё один пример символистского восприятия жизни, как своего рода игры, где реальность взаимно переплетается с творчеством.
Брюсов просил разрешения вывести своих героев под настоящими именами, но, вероятно, такового от Верлена не получил (хотя прототипы легко угадываются и под вымышленными именами). Поль Ардье – талантливый поэт, вождь символистов. В черновых вариантах пьесы Брюсов даёт ему такую характеристику: «Поль Ардье принадлежит к числу тех новых людей, которые пошли впереди своего века, но по ложному пути (…) Это все люди с дарованием, с утончённой организацией, но это-то и служит им на гибель. Эти люди интересны постоянным мелочным самоанализом (…) ложью, составляющей смысл их жизни – и не видят спасения. Пресытившись жизнью прежде, чем испытать её, отказавшись от прежних заветов и догматов, они отдаются [власти] невид [имых] ощущений, ищут чего-то нового, необыкновенного»55. По этой не очень лестной характеристике видно, однако, что автор с симпатией относится к Полю, отмечая его дарование, поиски нового в искусстве.
Ардье тоже пытался принести поэзию в жертву во имя любви к жене: он дал обещание ей и её отцу начать работать над романом и не писать больше декадентских стихов. Но Поль не смог пересилить желание творить. Ардье также высказывает мысли самого Брюсова о том, что «цель символизма – (…) загипнотизировать читателя, вызвать в нём известное настроение»56 (вступление к «Русским символистам-1»). Написав строки:
«Плачет невнятно несчастьеСердца печаль без причинДа, ни измены ни счастьяПлачет оно без причин»57.
Ардье говорит, что наконец-то «достиг того, к чему раньше стремился. Оно должно очаровать читателя, как взгляд гипнотизёра. – Читатель должен быть охвачен страшной беспричинной грустью»58.
Другой герой – поэт-декадент Этьен Рио. Его можно отнести к тому типу поэтов, которых Брюсов назовёт во вступлении к «Русским символистам-2» «мистификаторами», людьми, которые «не надеясь на талант, хотят взять оригинальностью»59. Этьен Рио высокомерно заявляет: «Для кого писать? Сам я уже достаточно наслаждаюсь процессом творчества, зачем же записывать его результат. Мир ничего не потеряет, если мои мечты будут известны только мне – он всё равно не понял бы их». Или ещё: «На такое поруганье я не соглашусь, то что я пишу, могут слышать только немногие»60.
